Старый Ош. Маки на крышах домов и ресторан «Памир»
8 июля, 2019Отрывок из большего интервью выдающегося кыргызско-узбекского художника современного искусства Вячеслава Ахунова арт-проекту ADAMDAR/CA.
«Я родился в 1948 году в Оше, в роддоме на улице Сталина. В Оше ходил в детский сад и школу. Когда у меня просят портфолио, я говорю, что я кыргызско-узбекский художник. Потому что я прожил в Кыргызстане больше 30 лет и сформировался там как художник. Как художник современного искусства я формировался в Москве, но вообще как художник — именно в Кыргызстане.
Когда я родился, папа служил художником в пограничной части, в стройроте в Оше. Папе выделили келью в музее в старом медресе, и мы там прожили 3 года. Это был обычный краеведческий областной музей. Помню, мне было 3 года, и я бегал там среди экспонатов: старые кувшины, скелеты, оружие.
Позже нам дали комнату в старом глинобитном доме 18 века. Окон не было, двери выходили прямо на улицу: там телеги, люди и ишачки под Сулейман-горой.
Свет был только в европейской части города, а в старом городе, в туземной части, света не было. Я помню, папа зажигал керосиновую лампу, и когда мы садились кушать, выползали скорпионы и ползали по стенам, а папа их смахивал в банку и выносил. Я был маленький и не знал, что это очень опасно, но уже потом понял, почему койки всегда были отодвинуты от стен.
Город разрастался, приезжали люди, и при горбыткомбинате открылась мастерская, там надо было делать вывески, агитплакаты, писать портреты коммунистических вождей. Тогда папе уже дали комнату в бараке, к которой он пристроил маленькую комнатку и террасу. Это был настоящий барак 50-х годов: жили люди разных национальностей, у каждого своя кладовочка — совершенно потрясающе.
Наш дом был перевалочной базой для экспедиций. Археологи обычно останавливались у нас дома. Летом папа работал в археологической экспедиции. В 1956 году они с Юрием Баруздиным, начальником экспедиции, ездили в Баткенский район, местечко Карабулак. Мне тогда было 8 лет, и я тоже увязался с папой. Тогда открыли знаменитые женские мумии, которые сейчас по просьбе местных шаманих закопали обратно. Там было не одно захоронение, как сейчас пишут, а целое кладбище. И я помню, как вскрывали первый гроб. Все это было на моих глазах.
В экспедиции в Алайскую долину мы вместе с сыном Юрия Баруздина, Сашей, бегали, помогали поварихе, собирали кизяк. Этот кизяк топили вместо дров, чтобы готовить еду для рабочих экспедиции. А в 1963 году экспедиция выехала в последний раз. Где-то в степи в Казахстане, по пути во Фрунзе, машина перевернулась, бензин разлился и загорелся. Несколько человек успели выпрыгнуть и спаслись, но водитель, Баруздин вместе с сыном и два студента исторического факультета погибли. Это была трагедия — так погибла южно-кыргызская археологическая экспедиция.
Влияние войны в Оше очень сильно ощущалось. За нашим бараком было русское кладбище. И почти каждый день шли похоронные процессии, иногда даже по две — друг за другом. И все это через весь город, медленно, с музыкой… Все выходили из домов, провожали. И, естественно, в основном это были фронтовики, которые умирали от ран.
В городе было много фронтовиков. Еще были ссыльные, которые вернулись из лагерей, но их не пускали жить в Москву или куда-то еще. Было две категории: политические и уголовники. Уголовники работали на тяжелых производствах. Иногда я приходил в те районы, где они жили, и слушал, как они пели лагерные песни, некоторые даже знал наизусть.
А политические — это были как правило интеллектуалы, умные люди, с книжками. С уголовниками они не дружили и предпочитали рядом не жить. Они устраивались помощниками завхозов, рабочими в парках, вахтерами или уходили на лето с геологическими экспедициями — чтобы быть на природе, а не в городе.
И были люди-инвалиды, безногие, которые на самодельных колясках с подшипниками мотались по городу, по базару, собирали милостыню.
Послевоенный Ош делился на новый и старый город. Новый город — русский. Старый город — это, конечно, махалли, гувалячные заборы, кибитки, покрытые травой и глиной. А весной на крышах расцветали маки — совершенно потрясающее зрелище! Они сами прорастали, потому что глину вывозили с полей и обмазывали ей крышу, а там семена. Большие дворы с фруктовыми деревьями, дома с айванами, деревянные тахты, тандыры.
И, естественно, там был свой большой базар. Это огромный базар вдоль реки, где все было устроено очень разумно: кузнецы сидели в одном месте, уйгуры готовили лагман в другом; там продавали рис, там — картошку и пряности, там — сено для скота. По воскресеньям кыргызы привозили с гор ковры, тулупы, дубленки — и меняли на другие товары. Бартер, в общем. А из Андижана, Кувы, Хаджи-Абада привозили овощи, фрукты. Там же, вдоль реки, было много чайхан. А напротив базара был парк Навои — тенистый парк, где была бильярдная, можно было почитать газеты из подшивок или поиграть в шахматы. И там снова были чайханы. Люди покупали продукты, шли туда, готовили плов, сидели прямо на берегу реки. Но это была туземная часть, она была четко ограничена, и русские там не жили.
Через улицу начинался европейский город — русский город. Он образовывался вокруг крепости, построенной в 19 веке. В этой крепости была воинская часть. Вокруг — дома, где жили прапорщики, старшины и офицеры с семьями. Напротив — штаб. Неподалеку — другая воинская часть, пограничная. Там же, недалеко — старинное здание почтамта. Обязательно — дом офицеров, где вечером показывали фильмы, а по выходным были танцы и буфет для офицеров. Рядом — сеть магазинов: пластинки, 34-й гастроном, культтовары, спорттовары. Конечно, облвоенкомат, обком Партии, парк культуры и отдыха, Комсомольское озеро, ресторан «Памир», кинотеатр «Луч». Рядом с военной частью был свой базар, он еще с царских времен назывался «Пьяный». И во многих городах были такие «пьяные базары», потому что там в забегаловках давали водку и вино на розлив.
В той части города были свои школы, там не было обучения на национальном языке — только на русском. Я учился в русской школе Ломоносова. С нами учились немцы, корейцы, евреи, кыргызы, узбеки. Но мы никогда даже не знали, что это такое: кто какой национальности — нас это никогда не интересовало.
Я помню, рядом с мастерской отца был дом с подвалом, где одно время жил Чингиз Айтматов. Там за домом была речушка, и я ходил туда с ведрами — за водой.
Было четкое разделение. Надо было пройти только 500 метров, и ты попадал в принципиально другую культуру, которая живет своей жизнью. И для нас — школьников, выросших в русской части города, было странно, когда мы попадали в туземную часть. Это был другой, таинственный мир, нам малопонятный. Это был Восточный мир.
А выехав буквально за 10 километров, в горы, попадаешь еще в одну культуру: там юрты, кумыс, лошади. Там уже совсем по-другому: осенью игры, конные состязания. А с другой стороны, в километре от Оша, — уже граница с Узбекистаном, и там уже начинается другая жизнь.
В Оше была священная гора — Сулейман-гора, там до революции было очень много мечетей и медресе, которые потом функционировали как музеи. А в 1962 году началась борьба с религией, и под знаком этой борьбы их начали уничтожать.
В 14 лет я поступил в училище во Фрунзе и уехал туда. Тогда общежитий не было, приходилось мотаться по квартирам. Мне, мальчику, который привык жить с родителями, с отцом-художником, все это было трудно, и на втором курсе я не выдержал такой жизни и сбежал домой, в Ош. Закончил школу, решил поступать в институт, но не поступил, работал где-то на стройке, а потом меня забрали в армию.
Я отслужил в городе Загорск в Московской области. Два с лишним года прошли незаметно. В армии я был художником, оформлял ленинские комнаты: рисовал, клеил, коллажировал. Для меня все это стало бесценным опытом.
А первые уроки коллажа я получил от мамы, еще когда был маленьким. Мама у меня работала воспитательницей в детском саду, и там считали так: «Раз ты жена художника, значит умеешь рисовать — вот и делай стенгазеты». А так как мама не умела рисовать, она вырезала из журналов всякие картинки и коллажировала. И я сидел рядом, смотрел, помогал. Так что мой первый опыт в технике коллажа я получил не от отца-художника, а от мамы.
Когда я подрос и мне было лет 13-14, помню, как папа привозил домой большие холсты и рисовал вождей. Ему было лень красить некоторые части портретов, он мне разводил краску, и я просто красил черные костюмы, фоны. Таким образом отец приобщал меня к написанию вождей. Так что, может быть, все это закладывалось на подсознательном уровне еще в то время.
Как-то в армии я решил сбежать в самоволку и наконец попасть в Третьяковскую галерею, посмотреть этих мишек, посмотреть работы Сурикова, Шишкина, Репина. Приезжаю в Москву, прихожу в музей на Ларушинский, а мне говорят: «Молодой человек, музей закрыт. Но вы не расстраивайтесь, там есть другой музей — Пушкинский». Я пришел в Пушкинский, и вдруг там увидел импрессионистов, постимпрессионистов, Ван Гога, Пикассо, Дерена, Вламинка, Марке, персональную выставку Андре Фужерона! Отец мой смеялся: «Ты, — говорит, — мракобесов одних увидел, заразился и сам стал мракобесом…». А это как любовь с первого взгляда: раз и всё — одурманен… И после того, увиденного, я почувствовал: это и есть новое, неожиданное, потрясающее…
И вдруг я понял, откуда эти осмеркинцы, откуда эти «Бубновые валеты», которые я видел еще в музее во Фрунзе — понял, что у всего этого есть предтечи. И таким образом я влюбился в это другое. А когда поступил в институт много разговоров тогда было про нонконформистов — Зверев, Кабаков, Сретенская группа художников, Леозновская группа…
После армии я привез бас-гитару и соло гитару, организовал рок-группу, сочинял и музыку, и стихи. Это был период любви к The Beatles.
Летом мы с ребятами играли на танцплощадке в городском парке, а зимой — в ресторане. И один раз папа пришел в ресторан и сказал: «Я завтра уезжаю с друзьями на мотоциклах по Средней Азии, мы будем путешествовать и рисовать, хочешь с нами?» Я отдал ребятам гитару и поехал с отцом. Мы проехали и Таджикистан, и Узбекистан, часть Кыргызстана. В общем, сделали круг до Бухары и вернулись в Ош через Казахстан и Кыргызстан. Только на мотоциклах. Благодаря этому я вернулся к рисованию.
В 1971 году в старом музее во Фрунзе была выставка «Художник, земля и люди», и для нее отобрали работу, которую я написал под Самаркандом. Тогда в газете появилась заметка о том, что выставляются самый молодой художник и самый старый художник республики. Это был Семен Афанасьевич Чуйков — наши работы повесили рядом. Лидия Александровна Ильина и Гапар Айтиев тогда сказали моему отцу: «Урумбай, надо бы сыну доучиться, восстанавливай его в училище». Ну, раз аксакал так сказал, самый главный художник Кыргызстана, — меня восстановили и зачислили на третий курс…
Текст: Тимур Нусимбеков, Малика Ауталипова, проект Адамдар\CA
